Плохая репутация

Это был странный июль 1992 года. Один из череды сумасшедших, которые последовали за ним. Единственно важным в моей жизни было то, что моя военная служба подходила к концу. Точнее, если бы это был нормальный год, а не военный, служба в армии уже закончилась бы. Но из-за войн, двух параллельных в рамках одной большой, нашу службу продлили на три месяца. Проведя почти год в условиях военного времени, я использовал свое первое увольнение, чтобы убедить бюрократов с воинскими званиями в том, что моя часть фактически распалась, что там, откуда я приехал, теперь стоит чужая армия, и возвращаться мне некуда. История была убедительной, это были смутные времена, и такое случалось. Самым сильным аргументом было то, что остров Вис был внесен в мой военный билет как последнее место моего пребывания. Все знали, что наших униформ там больше не встретить. Из-за всего этого они не слишком внимательно проверяли мою историю, а отправили меня в одну из казарм в моем городе.

Части армии, которые не были напрямую задействованы в зонах кризиса, а это теперь была большая их часть, изображали нормальность. Они закрывали глаза на реальность. В этих структурах со строгой субординацией эти вещи могут идти рука об руку; в любом случае, их цель – использовать мозг, не чтобы думать, а чтобы получать, выполнять и отдавать приказы. То подразделение, к которому я присоединился, какое-то время находилось в Славонии, и им было сказано, что дальше они не пойдут. Теперь они могли посвятить себя сочинению нормальности. Командиром был капитан, который еще будучи младшим лейтенантом, был провозглашен лучшим офицером Армии. Те, кто был с ним, говорят, что он проявил себя трусом на поле боя, но это ему не помешало, едва вернувшись в расположение, снова начать орать, притворяться строгим и наказывать людей за глупости. Там, откуда я прибыл, уважали тех, кому так же мало оставалось служить, как мне. Здесь же люди со стажем службы, как у меня, мыли туалеты, курилки, были дежурными помощниками и тому подобные глупости. Мне сразу стало ясно, что я не вписываюсь сюда, и даже в голову не приходило пробовать. Я знал, что этот капитан попытается сломать меня. Поэтому я сразу же, в первое утро, подал заявление на медицинское обследование, на котором я признался, что злоупотребляю аптечными препаратами, и они рутинно, опять же без какой-либо проверки, направили меня к нейропсихиатру в Белград. Он понял, в чем дело, и сразу после второй или третьей фразы, спросил меня открыто:

– Вам достаточно четырех недель домашнего отдыха?

Конечно, этого было достаточно, даже больше, чем я надеялся. Тогда он написал, что я тревожен из-за негативного отношения к авторитетам, и таким образом купил мне целый месяц, чтобы проскочить мытарства с офицером, имевшим менталитет лагерного надзирателя.

Так спустя целый год я стал гражданским в родном городе. На определенный срок и условно, но все же гражданским. Весь прошедший год был наполнен жестоким безумием, по крайней мере, для меня; больше ничего не было прежним, это было следствием того безумия. Люди изменились. Некоторые говорили о бизнесе, контрабанде или повторяли и преувеличивали фразы, которые звучали из телеящиков или из газетных колонок. Изменились улицы, изменились темы разговоров. Мы все изменились. Изменилось название страны, в которой я жил. Армия, частью которой я все еще был, только что в третий раз переименовалась с тех пор, как я поступил на службу. Все произошло в один год, что я провел вне дома.

В гражданской жизни, которую я оставил в силу обстоятельств, произошли политические потрясения, и антивоенное движение просто-напросто испарилось. Крупнейшие оппозиционные партии не были достаточно смелыми, чтобы противостоять войне, чьей вспышке они и способствовали своей риторикой, а некоторые из оппозиционных лидеров и их слепые последователи были даже более активными сторонниками войны, чем режим, который все возглавлял, тот самый режим, который твердил, что не участвует ни в чем.

Все выглядело так, будто мутная река грозит унести меня и всех остальных в опасные воды. Раз так, думал я, лучше следить за темным потоком и быть готовым при необходимости прыгнуть и плыть против течения, чем ждать того, что произойдет, или, что еще хуже, притвориться, что ничего не происходит. Так я думал и до этого. Так я думал тогда. Так я думал и в конце.

Прогуливаясь через центр, все еще не привыкший к гражданской одежде и прохожим, я наткнулся на знакомого, старшего брата моего хорошего друга. Он отслужил двумя годами ранее и в то время был студентом. Он сказал, что участвует в студенческом протесте. Позвал прийти в здание машиностроительного факультета, которое занимали студенты. Там они живут, спят, едят, митингуют и удовлетворяют культурные потребности. Раз в день колонной они проходят по улицам города, выкрикивая лозунги, а затем возвращаются на свою базу.

История мне кажется заманчивой, хотя меня немного беспокоит, что мой собеседник говорит о протесте и выдвигает требования так, как если бы он разговаривал с журналистами, отстаивает взгляды официальным тоном, звучит как старый аппаратчик. Не подвергая сомнению суть протеста, я спрашиваю его, почему в требованиях протеста нет ничего, связанного с войной, ни единого слова, учитывая, что речь идет о поколении, и не только поколении, это вопрос из вопросов. Люди умирают, их коллег и сверстников мобилизуют, многие выжившие так никогда и не оправляются от того, что они пережили. Вместо этого они говорят о выборах и правительстве национального спасения. Что за национальное спасение и как формируется это правительство? Я задал вопрос вслух, разве им не ясно, что кровопролитие произошло как раз тогда, когда все начали спасать себя на национальном уровне. Вот результаты тех спасений – десятки тысяч свежих могил. Я высказал свои сомнения и точно почувствовал подозрение, которое возникло у моего собеседника; он стал прищуриваться и подозрительно покачал головой, наклонив ее. Чтобы развеять подозрения, я перестал думать вслух и просто сказал:

– Отлично. Приду сегодня вечером.

Поскольку факультет был сквотирован, он не закрывался, в здание можно было войти в любое время суток, днем и ночью. Все время что-то происходило, какое-то брожение. Ему было все равно, так он и сказал:

– Утром или вечером.

В тот же вечер, немного нервничая, я вошел в одно из зданий, принадлежащих оккупированному факультету. На полу, вымощенном белым и черным мрамором, спали студенты. Вокруг них лежали окурки. Небольшие группы по углам играли в преферанс. И вокруг них валялись окурки. Некоторые бродили по коридорам, энергично шагая, и так же энергично открывая двери аудиторий, из которых они появлялись и в которых исчезали. Встретил и некоторых знакомых. Все были рады меня видеть. Что я вернулся и был там, был вовлечен. Ощущался дух единения. Я спрашивал знакомых о моем утреннем собеседнике. Те, кто был в курсе, сказали мне, что он сейчас находится на заседании очень важного органа, который сейчас обсуждает некоторые очень важные вопросы. Я заметил, что некоторым вещам и некоторым людям придается большая важность. Или они сами это делают.

Я вошел в амфитеатр, где происходили все публичные манифестации в здании, – собрания, информирование, разного рода дискуссии, – вся культурная жизнь для протестующих студентов. Я вошел как раз перед началом концерта. Участники группы проверяли звук перед десятком любопытных, разбросанных по амфитеатру. Я увидел и лидера всех этих движений. Мой старый знакомый, мы даже сотрудничали. Он и там был глашатаем. Протеста.

Речь о сердечном, но излишне разговорчивом человеке, даже и надоедливом. Несмотря на это, я был весьма рад встрече. Когда так долго не видишь людей, ты рад, даже если они не закрывают рот. Он говорил беспрерывно, пока не начался концерт той слащавой группы. Даже тогда он продолжал говорить, но я уже его не слышал. Музыка была унылой, публика – полусонной, постоянно кто-то заходил и выходил, и ни минуты не было той уникальной энергии, которая должна быть на концертах. Как будто она рассыпалась по этому амфитеатру с высоким потолком. Несмотря на все то, что я видел и чувствовал, когда я шел вечером домой, чтобы переночевать, мне было хорошо. Я в чем-то участвовал. Возвращалась надежда. По пути я старался впитать как можно больше ароматов и образов, и улицы и здания казались как-то меньше, но ближе, теплее и красивее.

Я стал постоянным участником протеста. Ежедневно я ходил на факультет, который был бы закрыт, если бы не был сквотирован: были каникулы. Я всегда приходил к формированию колонны, которая шла по улицам города к зданию бюро национального телевидения. Там в знак протеста против пристрастного освещения событий колонна останавливалась, и студенты скандировали: «Студия Б! Студия Б!» Я был одним из тех, кто не скандировал. Мы дисциплинированно стояли в колонне, пока те, кто скандировал, не заканчивали. Затем мы отправлялись колонной обратно на факультет. Я не знаю, почему другие не скандировали, но я знаю, почему я этого не делал: во-первых, у меня дома не было телесигнала, и я не смотрел этого телевидения, как и значительная часть города, повторяющая лозунги из Белграда, а во-вторых, у меня была проблема с ощущением стыда, когда что-то нужно было кричать публично. Тогда никто, и даже я сам не считал себя застенчивым. Еще одна вещь, которая мне не нравилась – попугайство. Однако, даже более всего этого, меня смущали, в основном самопровозглашенные, носители различных функций в протесте. Уже со второго дня я узнавал их по носам, которые разгоняют облака, если мы на улице, или снимают паутину с высоких потолков, когда мы на факультете. Я хорошо видел, как они преувеличивали свою и без того воображаемую важность. Самая большая моя проблема была связана со взглядами этих вождей, когда они у них были. И даже когда они были, они были не их, а взяты у белградских студентов, которые в свою очередь переняли их у белградских политиков.

Несмотря на это, я участвовал, потому что хотел участвовать, и все время у меня было ощущение, что все это важно – и что это происходит, и что я участвую, несмотря на все недостатки. Я был уверен в общем значении целого события.

В тот вечер не было ничего запланированного. Я стоял и подпирал спиной стену факультета, когда откуда-то заговорил Глашатай. Он остановился поговорить. После куртуазного “где ты, что ты”, он внезапно остановился и слегка вздрогнул, как будто кто-то его ущипнул, вытаращил глаза и сказал:

– Ээээй, знаю! Мы могли бы вечером устроить собрание. Будешь говорить?

Он меня очень удивил, но я относительно быстро согласился. Точнее, согласился, как только он объяснил: тема – война. Он сказал, что согласен с тем, что мы должны поговорить об этом. Он также сказал, что, может быть, мне есть, что сказать по этой теме. Прошлый год я провел на территории ныне признанного во всем мире государства. Может, у меня и есть. У всех нас есть. А я, вдобавок к тому, что мы все могли бы сказать, горячо этого желал. Я ощущал легкий тремор, но и гордость быть приглашенным. Ведь это самая важная тема, которой будет заниматься это их правительство этого их национального спасения, что бы это ни значило для них.

Я расписался в нужном месте, в кабинете номер такой-то, за пять минут до условленного времени. До этого я много раз прошел по коридорам факультета, но ни одной доске объявлений, ни на одной двери не видел ни плаката, ни объявления, что будет собрание. В канцелярии глашатай и организатор собрания познакомил меня с женщиной с очень длинными, слегка волнистыми волосами, профессоршей искусств из гимназии. Нас двое и организатор в роли ведущего – вот все участники на трибуне. Глашатай, организатор и ведущий собрания только небрежно махнул рукой: мы начнем, когда соберется аудитория. Та же самая публика, которая, как мы видели в предыдущие дни, ждала, пока что-то начнется, чтобы собраться. Лидеров протеста эти мелочи не волновали; тогда они думали о более важных вещах. Например: будет ли их завтра снимать телевидение или опубликуют ли их заявление в газете. Глашатай, организатор и ведущий курил по цепочке и говорил с каждым отдельно.

Мы запаздывали как минимум на два часа. Только мы с Профессоршей искусств потеряли всякую надежду, и тут глашатай, организатор и ведущий собрания решил, что пора начинать. В амфитеатре было около двадцати сонных студентов. Однако, как только мы начали, все сразу ожило. Длинноволосая профессорша быстро разогрела атмосферу. Ничего намеренно политического в ее выступлении не было. Она сказала, что политика ее не занимает. Но тщетно. Выглядело все так, будто политику интересует она. А именно, она училась в Сараево. Она сказала, что это красивый город. Она говорила о дружбе, которую завела. Она заявила, что не понимает, как все это могло произойти.

Все, что она говорила, пробудило присутствующих. Я заметил, что амфитеатр заполняется. Группы из трех или четырех студентов входили одна за другой. Профессорша натворила дел. Я наблюдал за публикой. В каждом ряду амфитеатра я знал по несколько человек. Многие из них поступили на факультет машиностроения, потому что это был один из пяти факультетов, дающих отсрочку от обязательного тогда призыва в армию. Они откладывали службу до тех пор, пока не пройдет замес, чтобы посмотреть, что будет дальше. Похоже на план, но плохой. Я предполагал, что и среди тех, кого я не знал, были такие случаи. Теперь все эти люди люто негодуют, потому что профессорша говорит, что не понимает, за что проливаются реки крови. Еще больше их нервирует то, что она жалеет былое содружество.

– Все это было ложью, – кричат ​​они.

Она говорит, что ее дружба не была ложью. Кричат:

– Они хотели войны!

Профессорша пожимает плечами. Говорит, что в те несколько лет, которые она там прожила, она этого не заметила. Это их не убедило; они кричали из зала, что «Зетра» означает «зеленая трансверсаль»1, и что в Славонии были обнаружены системы траншей, что неопровержимо указывает на то, что они там готовились к войне, в то время как «мы» понятия об этом не имели. Профессорша снова пожимает плечами. Я не мог понять, делала ли она это, потому что была настолько собранной или равнодушной. Когда подошла моя очередь, не было нужды во вступительной речи. Я просто вскочил в полемику.

Я привел несколько примеров, чтобы доказать, что националистическая пропаганда, которую они не только проглотили, но и выблевывают здесь, это, попросту говоря, ложь. Все примеры, которые я использовал, были взяты из опыта прошлого года. Ничего особенного, но и одного примера нормальному человеку хватило бы, чтобы понять, о чем идет речь. Однако здесь этого было недостаточно. Всех этих нормальных людей захватило нечто, от чего им кровь ударила в голову и изо рта пошла пена. Они, самые громкие, намеревались объяснить мне, что мой личный опыт ничего не значит, но вот они хорошо объяснят мне, что я на самом деле слышал и что видел. Объясняли, и что «Зетра» означает «зеленая трансверсаль», и что нашли в Славонии…

Я смотрел на них широко раскрытыми глазами. Взмыленные, жилы на шее вздулись. Профессорша хладнокровно наблюдала за всем этим. Глашатай, организатор и ведущий собрания довольно улыбался. Такой раскаленной атмосферы до этого не удавалось добиться. Кровь ударила в мои горящие уши. Я начал открыто спорить с некоторыми из самых громких. Их было четверо. Я знал одного из них, мы учились в одной школе, были одного возраста. Разница между нами состоит в том, что он поступил на факультет, который ему не нужен, а я пошел в армию, в которую не хотел. Он остался дома, не чтобы учиться, а чтобы ходить на вечеринки, пить, дуть и ждать, пока то, что он поддерживает, пройдет. Теперь он здесь агитирует, чтобы туда шли другие. Он, мой ровесник, самый активный полемист в аудитории. Он смеется надо мной, унижает меня и даже угрожает мне. Остальные из этой группы из четырех человек включаются и выключаются, только у него все время есть, что сказать, но всегда одно и то же.

Это длится. Длится час, два. Я не выдержал: я спросил его, почему он не следует своим идеалам. Он тоже не удержался. Сказал, что последует. Однажды. Но, кроме этого, снова сказал, что я трус и не желаю добра своему народу. Мне не было ясно, какого он хотел добра, призывая людей на смерть. На убийство.

Это была единственная трибуна, на которой я присутствовал, где не было аплодисментов. Во время того, как росла температура, между нами, активными участниками из зала и с трибуны, остальная публика просто слушала. Мы спорили перед людьми, которые следили за нами, вращая головами влево и вправо, будто смотрели теннисный матч.

Глашатай, организатор и ведущий собрания остался доволен. Потом мы, краснолицые, посвятили себя пиву, которое кто-то проставил протестующим студентам.

На следующее утро, слишком рано по моим понятиям девятнадцатилетнего гражданина, меня разбудил телефон. Это был тот капитан, в часть которого меня распределили, и которого я исключительно нервировал. Он считал, что я недостаточно его уважаю. Я считал, что нет причин уважать того, кто этого не заслуживает. Он спросил меня, где я. Как он думает, где я? Дома. Он сказал, что у него записано, что мой домашний, психиатрический, подчеркнул он, отдых закончился. Я сказал ему, что он записал неправильно. Он заканчивается через семь дней. До свидания, капитан.

Я гражданское лицо с плохой репутацией в моем родном городе и не знаю, как мне быть.

​

Перевод с сербохорватского